tourist, "60 Minutes" - это название передачи. На ней она ответила на вопрос о Хинкли, влюблённом в неё поклоннике, который покушался на президента Рейгана, чтобы привлечь её внимание.
С тех пор разговоры на эту тему для неё стали табу.
Но однажды на передаче "60 Minutes" она почему-то ответила на вопрос о том событии, вследствие чего журналисты и стали её спрашивать:
"So you don't discuss this, but you discussed it for 60 Minutes, and how was that?"
А давайте я щас запощу половину статьи, то, что смог перевести. И контекст будет ясен. Наверно, с самого начала надо было так сделать.
Предложения на английском, с которыми я затруднился или насчёт которых есть сомнения, я оставил. Может, кто-нибудь переведёт.
====================================================
====================================================
Jodie Foster.nu | Articles | "Why Me?"
Журнал "Esquire" Декабрь 1980.
Братья и сёстры прозвали меня Грузила из-за большой вместимости моих пелёнок. Частично из-за этого, и ещё некоторых неприятных деталей тут и там, мое мнение о себе было средним. Не "так себе", просто средним. Фольксвагены, южное калифорнийское солнце. Иногда я вспоминаю прожитые годы, то, как жизнь медленно обрела форму и цвет, вспоминаю места, где я была, людей, которых я встречала и думаю: Почему? Почему я? Почему из всех всегда выбирают меня? Почему я всегда вытягивала счастливый билет? И всё же мне нравились аплодисменты - это приятно; это даже чертовски здорово.
До сего дня я смущаюсь и краснею, когда кто-то хвалит мою работу или зовёт меня на свидание. Все мы нуждаемся в большой любви, некоторые больше, чем другие. Но бывают времена, когда маленький ребёнок во мне отчаянно стонет :"Почему?"
This is the "why" of the romantic, the idealist, the vulnerable, the pure. This is the "why" of the struggling woman-child scribbling down explanations, sensations, incantations in the night. This is the "why" of poetry, when a phrase bursts through and pierces my control. A balloon slowly deflates over a calm pasture.
.............................................................................................................................................................................
Это "почему?"которое они никогда не видели, не видят и не увидят. Это моё "почему", мой заключительный и окончательный крик.(?) Это для меня.
Моё лето 1980 было проведено в нетерпеливом ожидании того, кем я собиралась стать, как я собиралась войти в структуру Лиги Плюща. (Незнаю, о чём идёт речь. Прим. пер.) Я купила много одежды от Лакосте, поднимала трёхфунтовые гири каждое утро, играла в теннис в полдень. Я хотела быть дружелюбной общительной девушкой,нравящейся всем.
Вы могли бы сказать, что потребность в том, чтобы меня везде принимали как как равную и уважали бы мои достижения, как результат моих усилий, идёт от нежелания того, чтоб все знали истинную меня. Может быть так я обманываю себя. Может быть, я пыталась спастись от того, что казалось мне нежелательным образом. В любом случае однажды я обнаружила себя с рюкзаком в руке, играющую "Горячую сдобу" в мире, о котором я ничего не знала. (а может, "обнаружила себя изображающей горячую сдобу" Прим.Пер.)
I'd never been to a happy hour, a lacrosse game, a cottage on the Vineyard.
У меня никогда не было "счастливого часа", коттеджа на Вайнярд (престижный район Прим. Пер.), я не играла в Лакросс (тоже говорят, игра для высшего общества, уж и не знаю, почему. Прим. Пер.)
For years I had been growing paler watching double features with my mom, then eating Chinese food from paper cartons. I knew everything there was to know about distribution profits and how to handle meetings at the Polo Lounge.
Год за годом я становилась бледнее, когда смотрела фильмы с моей мамой, а потом ела китайскую еду из бумажных пакетиков. Я знала всё, что должна была знать о распределении доходов и как управляться с собраниями в Зале Поло.
Не сказать, чтоб я потеряла своё детство или устала; я просто не имела понятия, каково это - потерять контроль, совершенно потеряться, не иметь опыта.
Я никогда не оставалась где-либо больше, чем на три месяца, никогда не поддерживала дружбу со сверстниками. У меня была единственная подруга детства, Клара Лиза. Она тоже много ездила - в Париж, на Таити, бог знает куда ещё. Всякий раз, когда нам удавалось встретиться, мы хихикали и прыгали на кроватях.
С Йелем другое дело. Я хотела одобрения. Я посещала все мероприятия для новичков, учавствовала во всех играх колледжа, чтобы дать им почувствовать, что со мной всё о'кей, нормально,и я такая же, как и они.
Но прошли недели и я поняла, что это не так. Я совсем не такая. У меня была работа, к которой можно было вернуться, я звонила адвокатам и позировала фотографам. Через два года я поняла, что быть другой - нормально. Даже лучше. Быть понятой не такая уж важная вещь в жизни.
По мере того, как я всё меньше и меньше боялась новых впечатлений, моя личность менялась.
I took on a screw-the-world dress code.
Я одевалась как хотела.
Я проводила время с людьми, которые казались мне уникальными, нон-конформистами, сложными по существу.
They were the kind you'd pass on the way to the commons and say, "That person' s interesting . I want to get to know him."
Они были из того рода людей, про которых говорят, что они интересны и с ними хочется познакомиться. Я выпила первую и последнюю бутылку текилы.
I did ska dances in the street, water-ballooned singing groups, philosophized and talked dirty until five in the morning.
Я танцевала ска на улице, ...........философствовала и грязно выражалась до пяти утра.
The control I'd had all those years was self-imposed and alienating.
Контроль(надо мной) все эти годы был самоограничивающим и отчуждающим(меня от всех).
Теперь же я могла делать ошибки.
In the beginning of school I had tried desperately to be five foot four. Now I was five foot four.
В начале учёбы я отчаянно пыталась быть..................... И теперь я была .................
Я ликовала.
В это время я начала задумываться над своей карьерой. Я питала страсть к учёбе.
I wanted to be at Yale forever, holding people, writing down literary revelations, reading from tales of men long dead, smiling from inside out.
Мне хотелось быть в Йеле вечно,..................., записывать литературные открытия, читать истории давно умерших людей,..........................
Мысль о том, чтоб вернуться к тому, чтоб одеваться от Виннебаго и называться Мисс Фостер казалась неестественной и чужой. Я не хотела возвращения всех этих звонков из дома, от агентов и вежливых работодателей. Все эти небрежным почерком написанные письма говорили о том, что я до сих пор завишу от них, всё ещё подвластна их восхищениям и внимательным взглядам.
Может быть, я обманывала себя. На самом деле, я в этом уверена.
В Марте я сидела в библиотеке. Первый уик-энд пьесы университетского городка, в которой я учавствовала, Уход, закончился. Мне оставалось ещё пять спектаклей. Ну и видок был у меня, наверное.
My skin had erupted from greasepaint.
Моя кожа ...............................................
Моя одежда была рваной и в беспорядке. Я мало спала. Это спасало от некоторых вещей. Моя учёба никогда не страдала, просто потому что была для меня приоритетом, и самой лёгкой обязанностью.
Academics was a drop in the pond compared with the demands of the social process.
Академия была каплей в море по сравнению с запросами социального процесса (?)
Факт того, что я решила сделать пьесу в Йеле, до сих пор изумляет меня. Театр пугал меня до смерти; я ничего не знала о нём.
I didn't know that first thing about it.
Но один из моих лучших друзей был режиссёром и много приятелей были там. Я думаю, я приняла участие по неправильным причинам. Я хотела, чтоб меня любили. Аудитория, актёры, друзья. Я хотела быть вовлечена в общий опыт, во что-то, что растопило бы уже тающие барьеры.
В следующий туманный полдень понедельника я шла рука об руку со своей лучшей подругой (или другом Прим. пер.) по кампусу. Кто-то прокричал нам на ходу: "Привет, вы слышали? В Рейгана стреляли." Мы пошли дальше. В обед все спрашивали, слышали ли мы о состоянии президента. Моё радио было сломано три месяца, а радио подружки неизменно настроено на местную радиостанцию рэгги. "Да ладно, это же колледж, новости могут и подождать".
Никто, похоже, не упоминал Брэди или покушавшегося на президента до позднего вечера.
Наконец, где-то в пол-одиннадцатого я пришла домой. Моя соседка по комнате открыла дверь до того, как я достала свой ключ.
"Джон", сказала она.
"Какой Джон?"
"Джон Хинкли"
"Что? Он опять написал мне письмо?"
"Я думаю, это он. Это было по радио."
"Чушь собачья. Ты выдумываешь."
Зазвонил телефон. Я ответила. Мой декан сказал: "Не расстраивайся." Он сказал, что мои фото и адрес были найдены у арестованного. Я почувствовала, как на глазах выступили слёзы.Тело начало трястись и я знала, что потеряла контроль... может быть, в самый первый раз в моей жизни. Я должна была как можно скорее встретиться с агентами ФБР в их офисе.
"Дайте мне пару минут", сказала я. Я побежала к подружке. Я ждала, пока она выйдет из душа, в то время как трое или четверо шумных парней внизу в холле слушали новости. Они пили пиво а я терпела их несколько минут, чтобы доказать себе, что я могу сделать это. Я смеялась и шутила - как хорошая актриса. Потом моя подруга закрыла дверь и вопросительно посмотрела на меня. Я немного заплакала, потом мои слёзы сменились смехом. Я не могла удержаться от смеха. Это было просто слишком смешно, слишком невероятно чудно, слишком больно. Она подумала, что я схожу с ума. Мой смех был странным и пустым, и я не могла его контролировать. Это было сверх моих сил. Моё тело дёргалось в болзненных конвульсиях. Мне было больно. Я больше не думала о президенте, о покушавшемся, о преступлении и прессе. Я плакала по себе. По себе, нечаянной жертве.
Та, которая в конце-концов расплачивается за всё. Та которая платила и платит до сих пор. Такая боль не уходит. Это что-то, что ты никогда не поймёшь,не простишь, не забудешь. Это боль, которая не пройдёт после материнского поцелуя или слов: "Успокойся, всё в порядке". Нет, ничего не в порядке! Не в порядке!
Но у меня не было времени прочувствовать это.
Нужно было делать дела и хранить секреты. Я должна была быть "крепкой", как ковбои, как дипломаты, как безучастные актрисы - не потому, что кто-то просил меня об этом, а потому, что я хотела доказать им (Господь знает, кому),что я сильна. Я хотела показать им, что Джоди так "нормальна" и "приспособляема", что ничто её не сломит. Я думаю, я верила всей этой моей подсознательной пропаганде.
But the truth was that in the crunch, when the chips are down, in a time of crisis, you resort to strength you'd never dreamed you owned, like frantic mothers lifting their children from under two-ton trucks.
Желание выжить сильнее любых эмоций в человеческой системе.
В полдень следующего дня я помчалась в дом одной из важных шишек в администрации Йеля. Эти взрослые йельцы - люди в очках с роговыми оправами и законными степенями были созваны, чтобы давать мне советы. Но никто точно не знал, что делать. Академические мужи превратились в школьников. Для заготовленных речей и надменного тона не было времени. Мы должны были собрать части воедино, чтобы действовать. Я начала звонить.
Я говорила с адвокатами, с ФБРовцами, с окружными прокурорами, с любым, у кого был опыт в этих делах.
Все они давали мне разные советы и никто не мог с уверенностью сказать, к кому мне обратиться. Положение вещей менялось так быстро, что радиостанции знали больше, чем мы. Мне приходилось читать местную газету, чтобы знать все детали.
Maybe this is what scared me the most -- the descent of the media. They scooped up headlines and swarmed through the campus like a cavalry invasion.
Наверное, это пугало меня больше всего -
Я не могла защитить себя от растаптывания.
Но я организовала пресс-конференцию, написала заявление, в котором всё было не так, как хотели должностные лица. Я хотела, чтоб всё это закончилось покорее.
Для прессы моё присутствие было почти излишним; это была история, требующая эксцентричного заголовка. Компромиссное фото, короткий комментарий - вот и всё, что им было нужно.
Не могу сказать, что не чувствовала эксплуатации со стороны этих джружелюбных мужчин и женщин с Никонами и микрофонами на воротниках. Им внезапно позволили разрушить мою устоявшуюся жизнь, потому что это была их "работа." Публичные фигуры должны этого ожидать, говорили мне.
Но что интересно - за всеми этими вспышками, блокнотами и видеокамерами - репортёры были также напуганы. Их лица отчаянно пытались замаскировать ужас, страх и вину.
Когда я видела их, собравшихся передо мной, я знала, что эти лица, эти неуютные, заворожённые взгляды я буду встречать всю оставшуюся жизнь. Когда я видела, как они ждут моего заявления, я знала, что мне снова придётся играть в ковбоя. Я была Матерью и должна была снова уверить их в том, что ничто не сможет повлиять на моё течение жизни. Если они хотели проявления слабости, то я не собиралась им этого давать.
After the details were delivered and the crews went home, it was time to fact the world.
После того, как были озвучены детали и все разошлись по домам, пришло время .......
До недавнего момента все были добры, сочувствовали, были предупредительны. Мама взяла меня за руку и сказала: "Не беспокойся." Администрация уверила меня, что не оставит меня одну и по первому зову будет рядом. Даже репортёры, которых я знала, похлопывали меня по спине и говорили: "Держись". Но их слова лишь подчёркивали моё полное одиночество.
Я надела свой рюкзак и грязные джинсы и вернулась в университетскую жизнь. Люди были достаточно любезны, чтобы скрывать свою заинтересованность. Некоторые мои друзья старались уважать мою личную жизнь в этот момент, некоторые улыбались мне и шли дальше по своим делам. Но я знаю, что было две Джоди Фостер.
Первая была красочным образом на большом экране, с развевающимися волосами и самоуверенной улыбкой. Она была женщиной, которую видели все.
Но вторая Джоди была образом, который знала только я. Она была окутана бравадой и остроумием, но была внутри созданием искалеченным, без самоуважения, хилым и отчуждённым.
Я ходила на занятия, смеялась, шутила, делала всё, чтоб всем было комфортно. Я старалась не замечать произошедших перемен. Я была вернувшимся с войны героем на параде. Мне не нужен был их страх. Я не хотела быть политической фигурой, жертвой общества. Так что я ограничила круг приятелей до бойфренда и телохранителей.
Большую часть дня мы сидели с любимым парнем у окна в библиотеке кампуса.
We poked fun at and successfully alienated every person who walked by.
Мы веселились и благополучно отшивали всех, кто к нам подходил.
Мы были неприятны. Этот парень и я, в своём саморазрушительном максимализме решили, что нам никто не нужен, что покушение повлияло на остальных людей не в лучшую сторону.
Никто из нас не переставал думать, что покушение повлияло именно на нас. Мы оба спасались через интеллект, не через эмоции. Это я изменилась, а не они. Я спрашивала себя: почему я? почему не кто-нибудь вроде Брук Шилдс? От этих вопросов мне было плохо, и чем хуже мне было, тем труднее было найти ответ.
Через шесть дней после покушения на президента я была на сцене, играя в своей пьесе "Уход." Аудиторию охраняла йельская полиция. По моей просьбе аудиторию обыскали на наличие камер. Актёрам сказали, что представление должно продолжаться несмотря ни на что.
Я должна была это сделать, чтобы что-то себе доказать. Никому нельзя менять мою жизнь и мои планы, не спрашивая меня. Никому не позволено меня подавлять. До сих пор не понимаю, на кого я хотела произвести впечатление. Я давала себе слово никогда не учавствовать в школьных спектаклях. Я не собиралась быть известной, помните? Но было слишком поздно. Пока все собирались на меня смотреть, я должна была играть свою роль.
Шоу продолжалось, с пищащими уоки-токи и общей неловкостью толпы. Это был лучший спектакль, который у меня когда-либо был. Причина аплодисментов не всегда была мне понятна. Остальная часть труппы нервничала. Они понимали, что люди смеются не в тех местах и всегда смотрят на мою часть сцены.
The crowd wasn't lying, they were simply impressed -- as I had intended them to be.
Люди не притворялись, они просто были смущены, ......................
Они были напуганы. Я внушала им беспокойство. Почему они хлопали? Значило ли это для них хоть что-нибудь?
Началась вторая часть пьесы. Щёлк, щёлк, щёлк, слышала я. Я знаю звук профессиональной фотокамеры лучше звука своего сердцебиения. Звук шёл из центра слева - лучшая позиция для того, кто имел мужество пройти через обыск вовремя, чтобы выбрать место повыгодней.
Well, you asked for it, I thought.
Ну что ж, вы сами этого захотели, подумала я.
Подходила очередь моих слов, и по роли я должна была ругаться; они должны были быть адресованы этому месту в зале. Я решила, что злодеем был кто-то из трёх человек. Я адресовала резкие оскорбительные слова ко всем трём, пока мой взгляд не наткнулся на бородатого человека посредине. Нет, это был не фотограф. Его руки были спокойно сложены, глаза не бегали. Но было что-то нервирующее в его взгляде, лишённом эмоций, что-то, что не внушало доверия. Он стал единственным обьектом моей брани по диалогу; но он не вздрогнул - ни разу.
В следующий вечер, выходя из другой точки сцены я снова услышала щёлканье камеры . Странный человек , которого я заметила днём ранее, снова сидел на том же самом месте.
Как гласит правило, "В театре не надо разглядывать аудиторию, замечая, кто пришёл и кто ушёл, и кто где сидит." Но я была актрисой кино. Я замечала каждую смену света, каждого зевающего, каждую деталь одежды на зрителях, каждого бородача с пристальным взглядом.
На третьем спектакле не было слышно камеры и не было видно бородача. Тем не менее, во время антракта на информационной доске была найдена записка: "К концу представления Джоди Фостер будет мертва"
Я поняла, что что-то не так, когда увидела, что охранники стоят спинами к актёрам, рассматривая толпу. Записка на поверку оказалась шуткой, подстроенной каким-то жестоким зрителем, которому не понравилось, что его обыскали на входе.
Было пол-одиннадцатого, я была всё ещё жива и невредима. Я устроила настоящий допрос затесавшемуся фотографу: "Как вы прошли? На кого вы работаете?" (Возможно, это было началом фобии фотовспышек, которая будет преследовать меня весь следующий год) Через несколько недель я узнала, что фотографа впустил продюсер пьесы. Тот самый продюсер, который поделился с прессой тем, что у меня были некоторые проблемы, которые с небольшой помощью исчезнут. Бестактный человек, сказавший: "В конце-концов, реклама влияет на сборы." Тот самый продюсер, который - как он мне признался с британской аффектацией, которую он где-то подцепил - впустил фотографа ,"потому что...ну...я ничего не мог поделать. Извини, дорогая"
Через несколько дней после спектакля под моей дверью была найдена записка - смертельная угроза в самом классическом понимании. Я аккуратно подняла её за уголки и вручила надлежащим должностным лицам.
Моя мать, которая вылетала из Парижа следующим самолётом, была в ужасе. Она хотела быть рядом, "ходить с тобой на уроки... и вообще!" Она отчаянно пыталась меня защитить.
Я сказала ей, что она только будет меня нервировать и у телохранителей лучше выйдет охранять меня, чем у неё. Это был мой первый жизненный кризис, и я должна была показать миру, что могу с ним справиться, как профи.
That's what they call you when you make it to the set by five-thirty A.M. and don't complain.
Так тебя называют, когда ты справляешься с этим к 5:30 утра и не жалуешься.
На следующее утро я прибыла на урок английского чуть раньше. Через пять минут мой человек с пищащей рацией сказал, чтоб я оставалась в углу кабинета до конца урока. "Его арестовали." А-рес-то-ва-ли, подумала я. Ладно, арестовали. Кого?
Его звали Ричардсон, он был из Пенсильвании, и у него была борода. Полиция и секретные службы работали безостановочно, следя за автором письма, нашли его, проследовали за ним до станции Нью Хэвен, где он сел на автобус идущий в округ Коламбия. Его взяли в Port Authority в Нью - Йорке с заряженным оружием, в надежде осуществить свою угрозу застрелить Президента. Когда его арестовали, он сказал, что я слишком красива, чтобы меня убивать. Он увидел меня в пьесе и просто не смог. Бородач слева от центра? Десять футов от смерти? В десяти футах от заряженного пистолета в руках у безумца? Десять футов? Я не хочу знать наверняка. Ричардсона выпустили условно-досрочно через год.
Then it hit me.
It felt like a ton of steel dropping from the top of a thirty-story building..
Казалось, будто тонна железа упала с 30-этажного здания. Смерть. Так просто, так легко, так близко. Нажать на курок так же легко, как переключить телеканал с помощью пульта управления.
Что я пыталась доказать своим участием в пьесе через три дня после одного из самых странных покушений нашего времени? Кого я хотела впечатлить? Почему так важно было смотреть смерти в лицо, бросая ей победные оскорбления? Потому что я счастливчик? Потому, что я всегда хочу быть лучшей во всём, несмотря ни на что?
Спустя некоторое время после случая с Ричардсоном, я сильно изменилась, по крайней мере мне так говорили. я стала чувствовать смерть в самых обычных, но неприятных вещах. Быть сфотографированной казалось мне быть застреленной; и кажется до сих пор. Мне казалось, что все на меня смотрят; возможно, так и было. Я заставляла себя читать каждое полученное анонимное письмо, смеяться над ним, перечитывать снова. Люди наказывали меня за то, что я была там. People were punishing me because I was there. Они присылали пули, спусковые крючки, упражняясь в простом законе причины и следствия. Они намеренно причиняли мне боль, не прикасаясь ко мне. Они хотели ранить, а я как раз была жертвой. Они могли бы увидеть как звезда - такая гордая и неприступная - прогибается перед их агресией.
They could seemingly witness the falling star -- once stalwart and proud -- bend to their aggression.
Слова, угрозы, обвинения были неуместными.
The words, the threats, the accusations were irrelevant.
Они все хотели, чтобы я отреагировала, перестала играть ковбоя, они хотели спустить меня с большого экрана до их уровня.
Я чувствовала смерть в отчуждении и оскорблении людей, которых любила. Я чувствовала это, ненавидя себя до такой степени, что ненавидела всех, кто мне симпатизировал. Я умирала, когда глядела на себя в зеркало - тело, которому нужен был сон, одежда, о которой я не заботилась, разные носки, усталость, красные глаза, вялый взгляд. Актрисы, восторженной студентки больше не было. Я стала очень подозрительной. Мне казалось, все вокруг сообщают обо мне в журнал "People". Конечно, и такие были. Хуже всего, наверно, была статья в этом журнале от 20-го апреля 1981 года. Один йельский старшекурсник, которого я никогда не встречала, представил рукопись. Журнал просто не мог отказаться. Он предложил эксклюзив: мои предпочтения в одежде, места, в которые я любила ходить обедать, мои друзья, мои уроки, мои привычки во время свиданий... my dating habits -- the works.
Этот честолюбивый йельский старшекурсник подтвердил то, чего я опасалась - за мной следили. За мной следили с самого моего первого дня в университете. Все заметили, какого цвета на мне были шорты от Долфин на дне ориентации (on the day of orientation - чего это такое, скажите, плиз. Прим. Пер. ). Они заметили, на каком стуле я обычно сижу в библиотеке. Незнакомые мне люди тщательно исследовали и анализировали меня без моего согласия и даже без моего ведома. Нет, испытание Хинкли не нарушило моей анонимности; оно разрушило её иллюзию. Каждый человек в этом мире имел право глядеть на меня, показывать на меня пальцем и судить меня, потому что... это была моя работа.
That's what I got paid for -- to take my lumps
Вот за что мне платили - ..................................
=====================================================
=====================================================
Дальше пока не переводил. Оригинал статьи, на инглише, я запостил сюда:
http://www.thejournal.ru/AlexWinter/WhyMe.html
Английский язык
Автор
